- Позвольте заметить вам, — сказал Чекалинский с неизменной своею улыбкою, — что игра ваша сильна: никто более двухсот семидесяти пяти семпелем здесь еще не ставил.

(Пушкин)

     По несчастию, знатность  породы  не  всегда  сопряжена  с достоинством душевным, и во всех народах существует пословица: в семье не  без урода.  В нашем обществе игроков было два выродка знатных фамилий: князь Плутоленский и граф Тонковорин. Первый, отказавшись от выгодного брака, от всех связей  с хорошим обществом, от службы, вел  жизнь  распутную, показывался всегда  в публике в нетрезвом виде и буянством своим нарушал все приличия. Он был еще в  самом  цветущем  возрасте и  мог  бы  служить  образцом живописцу для изображения отчаянного разбойника.  Красное, раздутое  его  лицо,  заросшее огромными бакенбардами,  выражало  дерзость и  невоздержность;  глаза  были всегда выпучены и налиты кровью, как у гиены; губы были надуты и  отворялись только для пищи, питья и грубостей. Граф Тонковорин был уже человек пожилой: он прошел сквозь огонь и воду, несколько раз промотал и нажил  состояние  и, будучи всю жизнь в разладе с совестью, наконец  избрал,  по  своему  мнению, самое невинное ремесло ложного игрока. Он имел все пороки  и одно  только качество, общее с честными людьми: неустрашимость. Но как  это  качество он употреблял на одно злое, то прослыл между игроками храбрым корсером.  Граф Тонковорин жил открыто и роскошно, давал вкусные обеды и веселые вечеринки и обыгрывал в своём доме не только простяков, но и самых игроков. Зарезин взял в часть этих двух молодцов от страха, чтоб они не убили его,  а для помощи себе избрал двух самых тонких игроков и записных злодеев, Удавича и Ядина.

     Удавич, человек средних лет, смуглый, небольшого роста, был  умен,  как демон.

(Булгарин)

Лухнов придвинул к себе две свечи, достал огромный, наполненный деньгами коричневый бумажник, медлительно, как бы совершая какое-то таинство, открыл его на столе, вынул оттуда две сторублевые бумажки и положил их под карты.

— Так же, как вчера,— банку двести,— сказал он, поправляя очки и распечатывая колоду.

— Хорошо,— сказал, не глядя на него, Ильин между разговором, который он вел с Турбиным.

Игра завязалась. Лухнов метал отчетливо, как машина, изредка останавливаясь и неторопливо записывая или строго взглядывая сверх очков и слабым голосом говоря: «Пришлите». Толстый помещик говорил громче всех, делая сам с собой вслух различные соображения, и мусолил пухлые пальцы, загибая карты. Гарнизонный офицер молча, красиво подписывал под картой и под столом загибал маленькие уголки. Грек сидел сбоку банкомета и внимательно следил своими впалыми черными глазами за игрой, выжидая чего-то. Завальшевский, стоя у стола, вдруг весь приходил в движение, доставал из кармана штанов красненькую или синенькую, клал сверх нее карту, прихлопывал по ней ладонью, приговаривал: «Вывези, семерочка!», закусывал усы, переминался с ноги на ногу, краснел и приходил весь в движение, продолжавшееся до тех пор, пока не выходила карта. Ильин ел телятину с огурцами, поставленную подле него на волосяном диване, и, быстро обтирая руки о сюртук, ставил одну карту за другой. Турбин, сидевший сначала на диване, тотчас же заметил, в чем дело. Лухнов не глядел вовсе на улана и ничего не говорил ему: только изредка его очки на мгновение направлялись на руки улана, но большая часть его карт проигрывала.

— Вот бы мне эту карточку убить,— приговаривал Лухнов про карту толстого помещика, игравшего по полтине.

— Вы бейте у Ильина, а мне-то что,— замечал помещик.

И действительно, Ильина карты бились чаще других. Он нервически раздирал под столом проигравшую карту и дрожащими руками выбирал другую. Турбин встал с дивана и попросил грека пустить его сесть подле банкомета. Грек пересел на другое место, а граф, сев на его стул, не спуская глаз, пристально начал смотреть на руки Лухнова.

— Ильин! — сказал он вдруг своим обыкновенным голосом, который, совершенно невольно для него, заглушал все другие,— зачем рутерок держишься? Ты не умеешь играть!

(Гр. Лёв Толстой)