Однако я не терял надежды  овладеть все же в конце концов этим  воспоминанием. Я знал, что достаточно ничтожной зацепки, ибо память моя обладает странным свойством, одновременно и хорошим и дурным: она упряма и своенравна  и вместе с тем необычайно надежна. Она увлекает на дно важнейшие события и лица, прочитанное и пережитое и ничего не возвращает из этой  темной пучины  без принуждения,  по  одному лишь требованию воли. Но стоит мне натолкнуться на самый ничтожный намек, на открытку с видом, знакомый почерк  на конверте или пожелтевшую газету, и забытое тотчас вынырнет из сумрачных глубин живо и отчетливо, словно рыба, пойманная на  удочку. Я припоминаю малейшие подробности, вижу  рот  знакомого мне человека – с левой стороны не хватает  зуба,  что особенно заметно, когда он смеется, слышу его отрывистый  смех – при этом вздрагивают кончики усов и сквозь смех проступает другое, новое лицо; в ушах моих внятно звучит каждое слово, произнесенное им много лет назад. Но для того, чтобы с полной ясностью увидеть и ощутить прошлое, мне необходим внешний толчок, необходима некоторая, хотя  бы  ничтожная, помощь  из реального мира. Я закрыл  глаза,  стараясь сосредоточиться  и сделать осязаемой эту неуловимую зацепку, чтобы ухватиться  за нее. Но тщетно! Ничего, решительно ничего не подсказывала  мне память. Я так рассердился  на  скверный  своевольный  аппарат, заключенный в моей черепной коробке, что готов  был колотить себя кулаками по лбу, как встряхивают испорченный автомат, когда он упрямо не выбрасывает требуемого. Нет, я не мог больше спокойно сидеть на месте; меня так возмущала  эта осечка памяти, что я встал и вышел из-за столика. Но странно – не успел я сделать  и двух шагов, как внезапно  что-то слабо замерцало, забрезжило в моем сознании.
(Цвейг)

Будучи подростком, я конечно читал этот текст невнимательно. А ныньче - внимательно, ибо про правду.

Фидий работал над золотой статуей богини,  и в  надписи  на мраморной доске он назван творцом ее. Почти все лежало  на нем и, как  мы сказали, он по дружбе с Периклом был поставлен во главе всех мастеров. Это навлекло на одного зависть, на другого злословие, -  будто  Фидий  принимает для Перикла свободных  женщин,  приходящих  осматривать  постройки.  Комики ухватились за эту сплетню, распускали слухи о страшном распутстве Перикла, обвиняли его в связи с женой Мениппа, его друга  и  помощника  по  должности стратега, смеялись над Пирилампом, разводившим птиц, и говорили, будто он по дружбе с Периклом потихоньку посылает павлинов в подарок женщинам,  с которыми Перикл находится в близких отношениях.
   Впрочем, разве  можно удивляться тем,  кто избрал своей профессией зубоскальство, кто считает долгом приносить жертвы завистливой толпе, точно какому злому демону, злословием над выдающимися людьми...
(Плутарх)

То есть комики были древнеафинскими журналистами?