"И ты мудрый, и я глупый, – утверждает г. Розанов, – мы оба родились как следует". Чрезвычайно довольный тем, что он, г. Розанов, был как следует начертан в утробе и родился глупым, он приглашает по поводу этого события воспеть всеми "костями, нервами и жилами благодарственный гимн". Зато он страшно недоволен тем, что гр. Толстой увлекается будто бы своей писательской славой, "распространившейся на два полушария". Он казнит автора "Войны и мира" за то, что тот "уже в сединах, уже перед недальним гробом, как бы обезумев, потянулся за этой мишурой". Он находит, что даже кулак Василий Брехунов "добрее и великодушнее" знаменитого писателя; кулак "в себе живет", восклицает г. Розанов, когда ты, паразит, ползешь по чужому телу "и выискиваешь, где бы вкуснее укусить". У кулака нет "духа осуждения", в его духе г. Розанову "отрадно", а в духе Толстого ему "тягостно и душно". Особенно ему тягостно сознавать, что благодаря гению гр. Толстого русская литература "переступила тесные границы родной земли и потащилась на всемирный рынок, потащилась за всемирной славой, какими это бедами для нас грозит!" Ужасно сокрушается и ужасно злится в то же самое время на все это г. Розанов, злится до того, что даже начинает "топать ножкой" на гр. Толстого. "Не смей, – раздраженно кричит он, – осуждать, не замечай, не высматривай, и даже видя грех, свои глаза закрой на него, если не хочешь погибнуть ужасно и жалко". Запретив гр. Толстому осуждение, г. Розанов тут же разрешает, однако же, самому себе осуждение: "Я, – говорит он гр. Толстому, – осудил тебя последним (?), после стольких лет греха твоего, когда уже гроб не далек, чтобы ты сознал себя и радостно, и не уныло, сошел в него".
Ну, кажется, довольно, читатель, выдержек из "критики", то бишь – "транса" г. Розанова: этим "последним" традиционно-семинарским стращанием близостью гроба можно заключить. Юродствующие лицемеры и фарисеи всегда утешают себя тем, что люди, изобличающие лицемерие и фарисейство, умрут и попадут в ад, а лицемерие и фарисейство всегда останутся в самом лучшем из миров. Чудное утешение, достойное этих господ и чрезвычайно "радостное" при этом для них, так как они всегда радуются всему скверному. Ну, пускай! Дело не в их радости, а вот в чем: близок ли к гробу гр. Толстой, или еще далек от него, это, я полагаю, вне нашего с г. Розановым ведения. Быть может, гениальный писатель проживет до ста лет, пошли ему Господь Бог доброго здоровья. Точно так же мы не можем знать, близок ли к гробу г. Розанов. Но вот что можно сказать с некоторою достоверностью: кажется, г. Розанов если не близок, то, во всяком случае, не очень далек от того состояния, которое Пушкин считал ужаснее самой смерти (см. стихотворение "Не дай мне Бог").
Еще одна-две статейки в таком роде, и почтенный критик-философ будет совсем готов... Ведь нельзя, в самом деле, безнаказанно, добровольно или притворно говорить тоном пророка и учителя глупости, обращенным в качестве увещания к гениальному художнику.
